Я — бегу, лес — стоит. Я оттеняю его неподвижность.

— Я очень люблю осенние пасмурные дни, — Сказал Ёжик. — Солнышко тускло светит, и так туманно — туманно...
— Спокойно, — сказал Медвежёнок.
— Ага. Будто все остановилось и стоит.
— Где? — спросил Медвежёнок.
— Нет, вообще. Стоит и не двигается.
— Кто?
— Ну как ты не понимаешь? Никто.
— Никто стоит и не двигается?
— Ага. Никто не двигается.

Благоразумие и любовь не созданы друг для друга: по мере того, как растет любовь, уменьшается благоразумие.

Сознание мое было неуместно вялым и разбухшим, точно корни тенелюбивого растения. Так не пойдет, оцепенело подумал я. Тут я внезапно вспомнил слова Нагасавы: «Не сочувствуй самому себе. Самим себе сочувствуют только примитивные люди.»

Шум имеет одно преимущество. В нём пропадают слова.
Музыка — это отрицание фраз, музыка — это антислово!

— Скажи чего-нибудь, — сказала Мидори, спрятав лицо у меня на груди.
— О чем?
— О чем хочешь. Чтобы мне приятно было.
— Ты ужасно милая.
— Мидори, — сказала она. — Назови меня по имени.
— Ты ужасно милая, Мидори, — поправился я.
— Насколько ужасно?
— Такая милая, что горы обваливаются и моря мелеют.

Заколдованный круг. Люди глохнут, потому что включают музыку всё громче и громче. Но поскольку они глохнут, им ничего не остаётся, как включать её ещё на большую громкость.

И она думает о времени, когда жил Иоганн Себастьян Бах и когда музыка походила на розы, расцветшие на огромной снежной пустыне молчания.

Я отверг то, что ненавидел, но не нашел предмета любви и потому делал вид, что ничто в мире любви не заслуживает.