Она была гением печали, она отдавалась ей целиком, разделяя её на бесчисленные подвиды, упиваясь её едва уловимыми оттенками. Она была призмой, преломлявшей печаль на бесконечное множество составляющих.

Если еще раз напутаешь, — сказал Дедушка, жуя колбасу, — я остановлю машину, и ты выйдешь из неё с ногой в жопе. Это будет моя нога. Это будет твоя жопа. Понятна тебе эта вещь?

Брод открыла 613 печалей: каждая по-своему уникальна, каждая — особое душевное состояние, одну не спутать с другой, как печаль в целом не спутать с яростью, восторгом, чувством вины или разочарованием. Печаль у Зеркала. Печаль Взращенных в Неволе Птиц. Печаль оттого, что Твою Грусть Замечают Родители. Печаль Смешного. Печаль Любви, Не Находящей Ответа.

— Правда, я замечательная? — спросила она однажды.
— Нет, — ответил он.
— Почему?
— Потому что замечательных много. Можно не сомневаться, что сегодня сотни мужчин назвали своих возлюбленных замечательными, а ведь еще только полдень. Ты не как все.
— То есть ты хочешь сказать, что я незамечательная?
— Да.

К вечеру он достигал желаемого: он был один в океане своего горя, один в омуте своей бесцельной вины, один, даже в своем одиночестве. Я не грущу, — снова и снова повторял он. — Я не грущу. Как будто надеялся однажды убедить себя в этом. Или обмануть. Или убедить других — единственное, что хуже самой печали, — это когда ты не можешь скрыть её от других. Я не грущу. Я не грущу. А ведь жизнь его, подобно пустой белой комнате, была полна неограниченными возможностями для счастья. Когда он засыпал, сердце сворачивалось в изножье его кровати, точно домашний зверек, живущий сам по себе. Но наутро оно вновь оказывалось в клетке, за решеткой ребер, немного отяжелевшее, ослабевшее, но, как и прежде, работающее без сбоев.

Боюсь, что мир продолжится без меня, что мое отсутствие останется незамеченным, или, хуже того, будет воспринято как естественное продолжение заведенного порядка вещей. Эгоизм ли это? Так ли уж безнравственно мечтать о том, чтобы конец света наступил для всех одновременно с моим?

Ты обещала притворяться, что любишь меня, покуда я не умру, а вместо этого притворяешься, что я умер.

Мама у меня смиренная женщина. Очень-очень смиренная. Она горбатит в маленьком кафе, удаленном на один час от нашего дома. Она презентует посетителям еду и питье, а мне говорит: «Я всхожу на автобус на час, чтобы работать весь день, делая вещи которые ненавижу. Хочешь знать, почему? Ради тебя, Алексий-не-нервируй-меня! Когда-нибудь и ты станешь делать для меня вещи, которые ненавидишь. Это потому, что мы семья». Чего она не ухватывает, так это что я уже делаю для нее вещи, которые ненавижу. Я ее слушаю, когда она со мной разговаривает. Я воздерживаюсь жаловаться о моих пигмейских карманных средствах. И упомянул ли я уже, что нервирую ее далеко не так много, как жаждал бы. Но это не потому, что мы семья. Все эти вещи я делаю, потому что они элементарные вежливости. Это идиома, которой научил меня герой. И еще потому, что я не жопа с факинг-дыркой.

Если хотите знать, кто вас охраняет от людей, которые берут без спроса, то это полиция. Если хотите знать, кто вас защищает от полиции, то это люди, которые берут без спроса. И нередко это одни и те же люди.