Газетные заголовки, политические теории, модные идеи значили для него ровно столько же, сколько словоизлияния инструкций, напечатанных на обертке мыла или зубной пасты.

Я совершенно уверен, что Севастьян в ее присутствии никогда не упоминал о своих занятиях: это все равно, что говорить с летучей мышью о солнечных часах.

Я стал чертить тростью каракули на грунте. — Что вы хотите нарисовать? – спросила мадам Лесерф и слегка кашлянула. – Волны своих мыслей, — довольно глупо отвечал я.

Себастьяну было в высшей степени несвойственно модное наплевательство на предрассудки и прочие передовые взгляды. Он отлично знал, что щеголять презрением к нравственным устоям – значит провозить свое двоедушие в чемодане с двойным дном и выворачивать предрассудки наизнанку. Он обыкновенно выбирал самую простую этическую дорогу (зато и самую тернистую эстетическую) оттого лишь, что это был кротчайший путь к желаемой цели; в повседневной жизни он был слишком ленив (зато усерден сверх меры в жизни художественной), чтобы ломать голову над задачами, не им заданными и не им разрешенными.

Самое звучание слова «секс», с его по-змеиному пришипившейся пошлостью и с кошачьим «кс-кс» на конце, представляется мне до того бессмысленным, что я поневоле сомневаюсь, что за этим словом стоит какое-нибудь настоящее значение.

Помни, что добытое тобою знание – с тройным дном: повествователем сшито, слушателем перекроено и от обоих скрыто покойным героем повести.

У большинства человеческих мозгов бывают воскресные дни, а моему было отказано даже в коротеньком отдыхе.

Он принадлежал к тому редко встречающемуся разряду писателей, которые знают, что ничего, кроме окончательного произведения, т.е. напечатанной книги, не должно оставаться.

Его молодость не могла получить естественного развития в мире, где катафалки и фейерверки сменяют друг друга слишком часто.