В сущности, я прекрасно понимал, что умереть в тридцать лет или в семьдесят — невелика разница, всё равно другие мужчины и женщины останутся жить после тебя, и так будет ещё тысячи лет. Ясно и понятно, чего проще. Теперь или через двадцать лет — всё равно я умру. Сейчас при этом рассуждении меня смущало одно: как подумаю, что можно бы прожить ещё двадцать лет, внутри всё так и вскинется.

Мама часто говорила, что человек никогда не бывает совершенно несчастен. В тюрьме, когда небо наливалось краской и в камеру проскальзывал свет нового дня, я понял — она была права.

Чего не знаешь, то всегда преувеличиваешь. (Всегда создаёшь себе преувеличенные представления о том, чего не знаешь.)

Вот и я — я тоже готов все пережить заново. Как будто неистовый порыв гнева очистил меня от боли, избавил от надежды, и перед этой ночью, полной загадочных знаков и звезд, я впервые раскрываюсь навстречу тихому равнодушию мира. Он так на меня похож, он мне как брат, и от этого я чувствую — я был счастлив, я счастлив и сейчас. Чтобы все завершилось, чтобы не было мне так одиноко, остается только пожелать, чтобы в день моей казни собралось побольше зрителей — и пусть они встречают меня криками ненависти.

И тогда я понял, что человек, проживший на свете хотя бы один день, мог бы без труда провести в тюрьме сто лет. У него хватило бы воспоминаний для того, чтобы не скучать. В известном смысле это было благодетельно.

Он-то и заговорил со мной о женщинах. Сказал, что заключенные больше всего жалуются на это. Я заметил, что испытываю то же самое и считаю такое лишение несправедливым.
— Но для того вас и сажают в тюрьму.
— То есть как это?
— Ведь свобода — это женщины. А вас лишают свободы.